Полина Копылова - Святая, чужая, суженая [Пленница тамплиера]

– Князь Сигрид.

– Почему?

Она промолчала, как молчат, когда пожимают плечами, не зная ответа. Наверное, ей больно пожимать плечами, и она усилием сдержала привычное движение.

– Я знаю Сигрида. У него крутой нрав. Но он не может назначить экзекуцию без причины. Скорее всего, вы его чем-то оскорбили, сами того не зная. – «Не зная – да и откуда ей было знать – что Сигрид – мой брат». Бреон так же не знал, почему не сказал ей об этом сразу. Как если бы хотел выглядеть в ее глазах лучше, чем был – хоть он и не в ответе за суровость брата своего Сигрида. И он поспешил внести ясность. – Я и Сигрид – в близком родстве. Он – мой младший брат.

Между ними словно дунуло сквозняком. Женщина сглотнула, зрачки ее скользнули в сторону.

– Поэтому я хочу знать причину его жестокости. Как брат его по крови и вере и как Судия над всеми мирскими братьями.

– Я посмеялась над ним… Бреон…

– И что стало поводом для смеха?

– Его лицо. Он обгорел на солнце, как мальчишка. Ему невдомек, что маски горцев – не для устрашения и не для защиты от сглаза.

Это объяснение чуть не довело Бреона до обиды за брата.

– Он погорячился. Надеюсь, добрый прием, оказанный вам здесь, хоть частью загладит последствия его горячности. Моя супруга Этельгард приедет со дня на день. Вы будете под ее опекой…

Она слушала светловолосого варвара вполуха, и отвечала машинально – пригодилась выученная в студенчестве латынь. Ее беспокоили еле слышные пока хрипы за грудиной. Ее зашили в возок, когда она свечкой оплывала в лихорадке. Вялая пневмония легко перерастает в туберкулез, который ничем здесь не взять. Стало тошно от страха. Надо пить молоко! И сырые яйца. И мед. И упросить – конечно, его, Бреона, а не его супругу, чтобы пускали хоть на стену… Нет, на стену не пустят. Да куда угодно, где солнце!

Снимая Этельгард с седла, ощущая в ладонях тепло ее чистой плоти, Бреон вдруг сообразил, что жена его будет опекать женщину, чьи груди и срамное он видел, как видел сосцы и петли своих гончих сук. Нет, он не может умолчать о том, как ему случилось увидеть заложницу голой. Иначе ее стыдная нагота будет между ним и Этельгард, как нечистая лигатура.

После трапезы они об руку отправились к заложнице – и перед каждым поворотом он думал, что сейчас легонько придержит жену за локоть, и расскажет… Но так и не рассказал. Этельгард назвала заложницу «милая» и спросила, не ли в чем нужды. «Нет, благодарю вас, благородная дама, всего в достатке» – ответили губы ШьяЛмы. И этот правильный как будто ответ (именно так благородному пленнику отвечать и полагалось) прозвучал так, словно был вынут совсем из другого разговора.

Строгость Этельгард напоминала строгость отличницы, выбранной в старосты. Ее реплики были отработаны до последнего обертона. Вся в белом, со склоненным лицом зависающая над постелью, она была эффектна. Разумеется, от нее терпко тянуло недельным потом, а край головного покрывала лоснился – не стиран с тех пор, как вышит. ШъяГшу однозначно бы побрезговал. Для него наложницу мыли целый день. Впрочем, наложницы были до того, как птица угодила прямехонько в мотор ее «Цессны».

Ей повезло. Винт заклинило, но в штопор «Цессна» не сорвалась, и подчиняясь сданному на «отлично» пилотажу, соскользнула по ровненькой глиссаде на тихие воды горного озерца. Воды было по пояс. Голубоватые камни на берегу сияли под полуденным солнцем, их тени были почти черны. Ни былинки. Она перевела взгляд выше, чтобы сориентироваться по очерку скального гребня. На узком карнизе стоял… тигр?

Матовый мех голубел в тон камню. Размытые серые полосы казались игрой света. А из под пушистых подусников спускались сабельные клыки – их объемная твердая белизна резала глаза. Саблезубый… Поначалу изумление даже не дало ходу страху. Потом она стала пятиться по мелководью к притопленной «Цессне».

Саблезубый спустился – стёк – со скалы и встал у самой воды, приподняв переднюю лапу. Все ее сознание ушло во взгляд – говорят, если глядеть в глаза зверю, он в конце концов струсит. Видимо, тигр думал то же самое о людях. Потом сбоку, за пределами ее поля зрения, коротко простучал сорвавшийся камешек. Тигр повел грузной головой на звук.

Неровный стук сменился хрустом ускоряющихся шагов – по берегу быстро шел человек: длинные белесые волосы, облегающая блестящая безрукавка поверх тесной – водолазки? Но когда он приблизился, она разглядела, что безрукавка состоит из крошечных плоских колечек, и под ней – узкая замшевая одежка. Лицо беловолосого было скрыто расписной маской. Сквозь раскосые прорези в нее вперились прозрачно-серые, с кровянистым отливом глаза. И только в чем-то окончательно уверившись – она уловила, как потеряла напряжение его осанка – он открыл лицо. Скуластое, резко выточенное, азиатское – при этом белобровое и нежно-розовое. Он был альбиносом. И она, помнится, подумала, что ему нельзя долго стоять на солнце.

– Шъя? – гортанно спросил он, как будто у него было перехвачено горло. Она попугаем повторила это «Шъя», скопировав интонацию и показав на себя.

– ШъяЛма? – увереннее протянул он.

Она почувствовала, что не стоит называть свое паспортное имя. И глазами выразила согласие.

– ШъяГшу, – он подчеркнуто склонил голову. Вскинул. Тигр подался было вперед. Резкий окрик уложил зверюгу на осыпь.

Имя, которым назвал ее альбинос, означало «Звезда Полудня». Его имя было – Снежный Тигр Гор.

– Она просит книгу, Бреон.

Судия обернулся к жене. На кончике его пера – он делал пометки в допросном пергаменте – налилась чернотой опасная капля.

– Книгу? Какую же?

– Она говорит – любую. Я в затруднении.

Бреон бросил перо в чернильницу. Он уже давно заметил, что Этельгард пребывает в затруднении относительно ШъяЛмы, не в силах понять, что у той на уме.

– Что же тут затруднительного? Пошли ей Священное писание, и Анналы. Может статься, она проникнется учением Христовым и обратится. – Он поймал себя на том, что сказанное им звучит насмешливо, и подосадовал на себя.

– Чтобы она обратилась, с ней нужно вести беседы. Стоит поговорить об этом с отцом Лотарем.

– Не ранее, чем она все прочтет и выскажет свое мнение. – Судия уловил на лице супруги тень очередного затруднения, и пообещал. – Я сам с ней побеседую.

Библия была, как Библия – неподъемная, с золотой застежкой. Куда интереснее оказались Анналы. Как пояснила Этельгард (она, величаво нависая над постелью, говорила, а два прислужника сгибались под тяжестью фолиантов), их на склоне лет начал писать сам Пресвитер Иоанн. И с тех пор в Палату Пресвитера в Абе для сведения многих монастырских летописей в Анналы каждая обитель Пресвитерианства ежегодно посылает летописца. Подлинные Анналы состоят из более, чем пятисот фолиантов. А по замкам рассылаются «бревисы», подробность которых зависит от знатности заказчика. Наизнатнейшие могут заказать и полную копию – им ежегодно будут доставлять новый том. В замке Бреона эти пятьсот томов имелись – помимо прочих сведений они в изобилии содержали судебные прецеденты, которые он выписывал, намереваясь составить новую Судебную книгу. Но то, что дали ШьяЛме, было всего лишь емким «бревисом», который (чтобы не ворочать фолиантами) держали под руками, как справочник…